Мои родители не сразу были пьющими. У меня было совершенно прекрасное и счастливое детство ровно лет до 6. Я выросла в поселке городского типа, и мама с папой работали на градообразующем предприятии, поэтому у нас был стабильный, хороший уровень жизни: трехкомнатная квартира, машина, вполне счастливая семья с двумя дочерьми. А потом что‑то сломалось, и он начал пить. Оказалось, что у отца была алкогольная зависимость и он закодировался еще до моего рождения.
Он начинал пить к выходным, но это всегда доходило до белой горячки. Домой возвращался в совершенно неадекватном состоянии. Никогда не пил больше одного дня, потому что этого было достаточно, чтобы выйти в делирий. Полностью разносил квартиру — помню, как выбил половину окон. Иногда у него случалась настоящая белая горячка с галлюцинозом. Как‑то раз он сел в стиральную машину вертикальной загрузки и был космонавтом, который улетал в космос, а мы должны были стоять по росту и салютовать ему. Часто он слышал и видел то, чего не было, — в такие моменты за ним приезжала скорая помощь и клала в палату с металлическими прутьями. На следующий день можно было прийти и посмотреть, как он спит под капельницей, прикованный в кровати.
Он был неконтролируемо агрессивен, но чаще всего применял насилие к маме. Душил ее, а она отталкивала меня и шипела: «Убегай». Я очень боялась вернуться в квартиру и увидеть, что она мертва. Часто мама закрывала меня в комнате или уводила нас с сестрой. Если к вечеру отца не было дома, то мы ложились одетыми, чтобы потом тихо уйти к соседям. Там мы спали на полу, утром возвращались, собирали разбитую посуду, переодевались и шли в школу.
Трезвую версию я называла папой, а пьяную — просто «он». В таком состоянии я прожила где‑то с 6 до 10 лет. А потом папа поехал на рыбалку и не вернулся. Через пару дней я услышала дома ужасный плач и вой и увидела, как маму завели в комнату — она падала, не могла идти, кричала.
Мне объяснили, что папу нашли в морге: на рыбалке во время пьяной драки собутыльник убил его голыми руками. Сначала был шок. Я перестала разговаривать, потому что погиб мой самый близкий человек. Но потом подумала, что это к лучшему и теперь у нас будет обычная, нормальная жизнь.
Его убили в августе. Первые три месяца мама пребывала в состоянии кататонии, а к зиме сама начала выпивать. Казалось, что это какой‑то абсурд и такое не может случиться со мной дважды. Я восприняла ситуацию как предательство: она ненавидела пьянки отца, но сделала то же самое. Оглядываясь, я понимаю, что и правда есть огромная разница между мужским и женским алкоголизмом. Мой отец мог пить годами, при этом работать и сохранять здоровье. Наверное, потому что рядом всегда были люди, которые о нем заботились. А когда начинает пить женщина, это зачастую совместимо с какой‑то невероятной депрессией и саморазрушением — она очень быстро и стремительно перестает существовать.
Однажды я вылила самогон в окно, после чего мама дала мне пощечину, извинилась перед собутыльниками и сходила за новым. Мы жили в двухэтажном многоквартирном доме с подвалом, где все хранили свои соленья. В какой‑то момент я начала сидеть там часами, пока мама не заснет. У меня началось паническое расстройство, дереализация, я боялась находиться одна, не могла спать.
Все в поселке знали о том, что мама пьет, — она потеряла работу, ужасно выглядела, везде искала алкоголь, знакомые видели ее на улицах. В доме практически не было еды, иногда соседи или бывшие друзья семьи кормили меня, давали продукты домой. Учителя тоже видели, что я не выспавшаяся, заплаканная. Я рассказала маме, что со мной пообщалась школьный психолог и что, если она не перестанет пить, я заявлю в органы опеки или полицию. Она рассмеялась и ответила: «Тебе плохо со мной? Ты хочешь пожить в детдоме?» Тогда я поняла, что никто не поможет ей завязать с алкоголем или позаботиться о ребенке.
Я одновременно любила, жалела и ненавидела маму. Дом окончательно перестал быть домом. Когда мы жили с папой и сестрой, было уютно, ко мне приходили друзья, мама рассказывала им истории из своего детства. Даже казалось, что окружающие завидовали тому, какая у нас хорошая семья. Когда мать начала выпивать, дома все стали ходить в обуви, валялись куски грязи и окурки, которые я не успевала подметать, постоянно пахло пролитым самогоном и пепельницами. В квартире было холодно и страшно. Я ужасно стеснялась этого.
В 16 лет я закончила школу и поехала вместе с подругой в соседний город-миллионник сдавать экзамены в университет. Я поступила на бюджет и получила комнату в общежитии за 350 рублей в месяц. На первом курсе устроилась на полставки в библиотеку. Зарплата была 2500 рублей — с этих денег я оплачивала себе проездной, жилье, и оставалось 2000 на еду.
К тому моменту я практически оборвала связь с матерью. Иногда она звонила, говорила, что почти не пьет, а спустя несколько месяцев у нее обнаружили рак груди. Ей срочно провели мастэктомию, после чего она вернулась домой, прошла химиотерапию, и как‑то ночью у нее просто остановилось сердце. Я приехала на похороны, но через три дня решила больше не возвращаться в это место.
Мне кажется, есть две частые реакции на детство с родителями с алкогольной зависимостью. Первая — начать пить, чтобы не чувствовать эту «грязь» на себе. А вторая — как у меня: паника и агрессия от алкоголя, беспорядка и людей в измененном сознании.
Ребенком я злилась на водку и людей, которые ее приносили, — казалось, что они виноваты в алкогольной зависимости родителей. И даже когда я жила с партнером, то часто выливала недопитую им дорогую бутылку вина, «очищая дом от грядущей трагедии».
Я сотни раз слышала, какая я молодец, что «справилась с наследственностью», — не пью и никогда не употребляла наркотики. Моей заслуги или силы воли тут нет, просто психика у всех реагирует по-разному, но в обоих случаях это травма. Я ненавижу разговоры про «это сделало тебя сильной». Мое детство сделало меня инвалидом с официальным диагнозом, с флешбэками и невозможностью наслаждаться жизнью. Когда мне было 20 лет, психиатр предположил у меня ПТСР — если я чувствовала запах алкоголя или табака, то немела, и казалось, что я снова в своей квартире, а на кухне сидит толпа незнакомцев с выпивкой.
Забавно, что в какой‑то момент я поехала жить в Италию, где много пьют — после работы все идут на аперитив. Что только ни говорила, лишь бы не участвовать в этом: что у меня аллергия на алкоголь, что я принимаю антидепрессанты. Но в этой стране я узнала, что можно пить и не быть зависимой, что бокал вина ежедневно не означает, что через год ты погибнешь или навредишь своей семье. Я очень старалась забыть российский опыт. Думаю, что была бы счастливее, имея возможность не задумываясь выпить бокал шампанского на праздники.
Еще одна защитная реакция ВДА — мимикрирование. Я могу сидеть неподвижно часами. Когда отец приходил домой, надо было не попасться ему на глаза и сделать вид, что никого нет. Я пряталась между спинкой кресла и стеной, практически не дышала и могла сидеть так два-три часа. До сих пор, если чувствую опасность, то не могу пошевелиться, тело немеет. Стараюсь стать невидимой, прозрачной.
Когда ты растешь с пьющими родителями, то учишься улавливать перемены в настроении взрослых по дуновению ветра, так как от этого зависит твоя жизнь. По первым шагам отца в подъезде я могла точно сказать, выпил ли он. И всю оставшуюся жизнь ты угадываешь эмоции людей рядом, их настроение, пытаешься подстроиться, не раздражать, не сказать лишнего — ты смертельно боишься конфликта, и кажется, что не переживешь его.
В моей взрослой жизни часто появлялись люди, которые тоже пили, и в какой‑то момент ты начинаешь думать, что притягиваешь их специально. Видишь в них родителей. Я пыталась их спасать, но при этом злилась на них за слабость. В итоге решила, что больше никогда не буду рядом с кем‑либо в активном употреблении: не хочу запрещать или что‑то доказывать, понимаю, что это болезнь, и готова возобновить общение, когда человек будет трезв.
Я до сих пор злюсь на эту страшную систему в России, в которой алкоголизм остается скрытым внутри семьи. Когда отец душил мать, никто из взрослых не обсуждал со мной это. Все вокруг знали, что я могу подвергнуться сексуализированному насилию от собутыльников родителей, и видели, что мы нуждаемся в помощи, но пойти было некуда.
Сейчас мне 32 года, я много раз задумывалась о детях, но не решаюсь их заводить, потому что алкоголизм наверняка присутствовал в моей семье на протяжении многих поколений, и мне кажется, что лучше не продолжать гены — пусть вся эта боль оборвется на мне. К тому же этот опыт сильно влияет на личную жизнь. Я всегда боялась рассказывать партнеру о своей семье, потому что мне казалось, что ему не нужна девушка с такой историей, когда можно найти ту, родители которой позовут его на дачу на выходные. Мне бы хотелось перестать чувствовать себя ребенком из пьющей семьи, жившим в неприятной прокуренной квартире, или хотя бы не стыдиться детства, но для этого надо «легализовать» прошлое — встречать людей с таким же опытом и учиться говорить о своем.
Comments